Александр у края света - Страница 21

— Очень мило с твоей стороны, — ответил я, подавляя зевок, — но теперь, когда у меня есть деньги, мне не нужно учиться.

— О, серьезно?

— Серьезно. Спроси себя, кто из нас двоих живет в кувшине, и поймешь, что я имею в виду.

Разумеется, на самом деле Диоген не жил в кувшине, я, кажется, уже говорил об этом. Конечно, у него не было большого, комфортабельного дома в сотне шагов от Расписной Аркады; он обитал в уютном, хоть и чрезвычайно тесном домике вверх по склону от Монетного двора, в неприятной близости к кожевенным мастерским Ареопага.

— Ты забыл, — сказал он, — что я живу в кувшине по собственному желанию. Я вроде улитки, ношу свой дом с собой.

— А чтобы показать, где ты был, оставляешь за собой слизистый след. Да, это хорошая аналогия. — Я подлил ему вина. — Скажу прямо, своим положением я обязан только тебе. Ты научил меня врать и мошенничать. Просто-напросто мне это удается лучше тебя, вот и все.

Диоген улыбнулся.

— Не стоит так думать, — сказал он. — Если бы меня интересовали только деньги, я бы был так богат, что великий царь обращался ко мне за займами. Твоя проблема в том, что ты судишь других по своей собственной смехотворной мерке.

Я кивнул.

— Верно, — сказал я. — На самом деле, ты затронул интересный момент. Как бы сказать... У нас с тобой общие философские воззрения, так?

— Те, которые ты у меня спер. Согласен.

— Те, которые мой отец у тебя купил.

— Взял напрокат, а не купил.

— Неважно, — сказал я. — Мы оба считаем, что человек может быть кем угодно, если ему удается убедить своих соседей, что он именно таков; это фундаментальное кредо Тайного учения Брехливого Пса. Я применяю это кредо, чтобы изымать деньги у дураков. Ты занимаешься тем же, но в очень ограниченном объеме. Чего же ты хочешь, Диоген?

Он приподнял шляпу, утер лоб и вернул шляпу на место.

— Учить, — сказал он. — Сеять истину словом и делом. Это все, что мне нужно. И в этом заключается разница между нами, Брехливый Щенок. Ты обманом выманиваешь у людей деньги, чтобы жить и процветать. Я делаю это, чтобы заставить их страдать, и через страдание — учить. Я не надуваю человека, чтобы выудить драхму. Я штрафую его на драхму за глупость, из-за которой он платит мне деньги.

— Как ты оштрафовал моего отца?

Он покачал головой.

— Это мучает тебя, не так ли? И все же я обошелся с ним по-честному; я показал тебе, как жить, а это именно то, чего он хотел.

Я немного подумал.

— Но ты ведь совершенно бесполезный учитель, — сказал я. — Учителя показывают нам лучший, добродетельный образ жизни; учат, как быть хорошими гражданами, исполнять свои обязанности и морально расти…

Диоген издал вульгарный звук, которые ему всегда удавались исключительно хорошо.

— Это не учение, — сказал он с презрением. — Это распространение лжи. Учение состоит в открытии людям истины.

Я улыбнулся.

— И истина эта в том, что?..

— Что человеческие существа в массе своей глупы, испорчены и жестоки. Что человеческие побуждения тщеславны, человеческая мера добра и зла узка и фальшива. Что в целом люди ничем не лучше богов. — Он допил вино и налил себе еще. — Я думал, такой смышленый паренек, как ты, и сам может это понять.

— Это все болтовня Брехливого Пса, — сказал я. — Прибереги ее для клиентов.

Он покачал головой.

— Прими это как есть, — сказал он. — И не приставай ко мне. Я сказал тебе правду, как я ее вижу. Ты имеешь полной право ошибаться, если тебе того хочется; в конце концов, у нас демократия.

Мимо прогрохотала воловья повозка, нагруженная кувшинами сушеных фиг. Оси ее выгнулись в середине, так что колеса клонились внутрь.

— То есть ты хочешь сказать, что мы ничем не лучше животных или богов, а любой, кто притворяется кем-то другим — лжец. И тем не менее ты учишь меня быть тем, кем мне хочется, то есть абсолютно кем угодно. Даже богом, как ты, кажется, как-то говорил.

Диоген кивнул.

— Верно, — сказал он. — Если, конечно, ты лжешь достаточно убедительно. Воспользуйся логикой, парень. Если все человеческие притязания лживы, то к чему мелочиться и крохоборствовать? К чему лгать по мелочам, если ты можешь позволить себе большую ложь, олимпийскую ложь, благодаря которой ты способен стать такого роста, что достанешь до облаков? Вот о чем я тебе говорю. Способность распознавать правду — это очень хорошо, но она никуда тебя не приведет, кроме уныния.

— Тут я бы с тобой согласился, — сказал я, — если бы думал, что ты говоришь правду.

— Молчи и слушай, это бесплатный урок. Должно быть, я свихнулся, если рассказываю тебе все это просто так. На самом деле потому-то ты мне и не веришь, я полагаю. Люди вообще не верят в бесплатное.

— Ты отвлекся.

— Да? Ах да. Штука в том, — продолжил он, закрыв глаза и опершись спиной о дверной косяк, — что ложь, в которую люди верят в достаточной степени, становится своего рода полуправдой. Это напоминает строительство дамб в гаванях: срубают сто тысяч деревьев, заостряют у бревен концы и вбивают их в ил так близко друг к другу, что по ним можно ходить и даже катить повозку.

Дамба работает. Она выполняет работу суши там, где суши нет, но где она должна быть. Построй на дамбе дом и очень скоро забудешь, что ты не на твердой земле. Но ты не на твердой земле. Твой дом покоится на верхушках двадцати тысяч бревен, вбитых в грязь, и раньше или позже грязь будет вымыта или просядет, а дом свалится в воду.

Он вздохнул.

— Вколотив сто тысяч лживых идей в человеческие мозги, ты получаешь структуру достаточно прочную, чтобы некоторое время выдержать твой вес. Но она не настоящая, и конец ее ждет плохой, как ни крутись.