Александр у края света - Страница 44

На карту, которая лежала на коленях у Филиппа на всяком сборище, и которая казалась (и была, как я позднее убедился) очень старой и имела долгую и весьма примечательную историю; как выяснилось, это была одна из карт, нарисованных Аристагором из Милета, который правил городом еще в те дни, когда он входил в Персидскую Империю. Эти карты, одни из первых, которые вообще видели в Греции, он рассылал вместе с мольбами о помощи в борьбе против персидского правления, и они невероятно впечатляли всех, кто их видел, кроме спартанцев, которые попытались настоящим образом разобраться в них и выяснили, что Милет располагается черт-те где.

Другие города, включая Афины, послали символические контингенты или другие подачки восставшим; после того, как те были совершенно сокрушены, царь Персии Дарий отправил карательные экспедиции против участников этого предприятия в континентальной Греции и уничтожил два города — Халкиду и Эретрию. Афинянам удалось разбить царские силы в знаменитом сражении при Марафоне, и жажда мести за это поражение заставила царя Ксеркса вторгнуться в Грецию с огромным неповоротливым миллионным воинством, сформировав в греческом уме твердое убеждение, что не видать им спокойствия, пока Персидская Империя не будет разрушена. Таким образом, Фризевт, изящный гравированный бронзовый лист Аристагора содержал множество вопросов, на которые следовало так или иначе ответить; и вот он оказался в руках царя Македонии, другого великого завоевателя. Тот факт, что он служил скорее столовым подносом и письменным столом, чем точильным камнем для его амбиций, не имел особенного значения.

— Это предложение — большая честь для меня, — сказал я. — И я принимаю его.

— Что ж, хорошо, — сказал Филипп с едва заметным зевком. — Поговори об этом с Леонидом; он сделает все необходимые приготовления и разъяснит тебе, как это будет устроено. Это большое, э... удовольствие для меня приветствовать тебя в нашем доме, — Он вздохнул и бросил на Олимпиаду довольно ядовитый взгляд. — Тебя и твой горшок со змеей, — добавил он.

Здесь, кажется, нужно сделать небольшое отступление...

И нечего так вздыхать, Фризевт; весьма вероятно, что как раз тебе оно будет небезынтересно. В конце концов, большинству людей, услышавших, что я знал Александра в его юные годы, на терпится спросить: каков он был? Каков он был на самом деле?

Так что за многие годы я сочинил небольшую речь, которую способен произнести совершенно бессознательно, как глашатай выкликает формальную часть закона, даже не задумываясь о смысле слов. Возможно, ты ее тоже слышал, я не помню.

В общем, я произношу эту речь и люди отправляются по своим делам, ощущая, что им будто бы удалось свернуть ткань истории, так что их настоящее каким-то образом коснулось прошлого. Это ощущение делает их счастливыми и в результате они перестают докучать мне. Ты, я полагаю, заслуживаешь большего. Итак, давай проанализируем этот самый вопрос; когда ты спрашиваешь меня: «Каков он был на самом деле?», то на самом деле твой вопрос означает (неважно, осознаешь ты это или нет): «Что ты о нем думаешь?», поскольку это единственный способ ответить на него, доступный смертному. Что же я о нем думаю? Какой вид приобретает Александр, будучи профильтрован через мой ум, как сыворотка через тонкую ткань?

Хочешь прямого ответа, Фризевт? Я отвечу прямо. Я знаю, я откладывал это с самого начала истории, поскольку мне довольно трудно говорить об этом. Тем не менее без этой важной информации ты не сможешь понять большую часть того, что я собираюсь рассказать об Александре позже, а также того, что я собираюсь рассказать о себе самом. Ну так вот.

Я не имею никакого мнения об Александре. И это совершенно осознанное решение, благодаря которому я мирно прожил многие годы. Позволь предложить аналогию: величайшее мастерство афинян лежит в тонком умении в ответ на вопрос о чем-то одном говорить о чем-то другом.

Представь, что ты живешь в долине, на берегу реки, и в какой-то год дожди шли так обильно, что вся равнина была затоплена, твой дом смыло, а урожай погиб на корню. Теперь представь, что ты живешь на краю пустыни, и в какой-то год вовсе не было дождя: земля твоя превратилась в камень, скот погиб, а ты отправился скитаться, выпрашивая подаяния на улицах чужих городов. В первом случае ты проклянешь дождь за то, что он шел; во втором — за то, что он не шел.

Однако проклинать дождь бессмысленно, Фризевт; он тебя не слышит, это природная сила, нечто за пределами благожелательности или злонамеренности. Вини кого-то другого, если уж тебе без этого никак — царя, который не построил дамбу или плотину; отца, решившего поселиться у самой пустыни; соседей, перекрывших ирригационный канал или выкачивающих воду из источника, питавшего твой колодец. Кляни человеческие существа, чьи действия и решения ты можешь по крайней мере понять; претензии же к дождю просто-напросто смехотворны.

Александр был силой природы; он был силой истории. Попробуй пару мгновений подумать о нем беспристрастно. Подумай о дыре в истории, которая образуется, если ты его вырежешь, подобно тому как краснодеревщик вырезает фигуру из медного листа, чтобы украсить деревянную деталь; попробуй сообразить, можно ли заполнить образовавшуюся пустоту кем-нибудь или чем-нибудь еще, не разрушив исторической связности. Думаю, ты будешь удивлен.

Во-первых, Александр, не будь он сыном Филиппа, был бы никем. Филипп взял старую Македонию и изменил ее до неузнаваемости, превратив в мощнейшую силу в Греции. В свою очередь Филипп не смог бы этого добиться, если бы великие греческие города — Афины, Спарта, Фивы, Коринф — не обескровили друг друга в бесконечных междоусобных войнах, не обленились бы, не заросли жиром и не измотались до такого состояния, в котором желали только, чтобы их оставили в покое. То же самое можно сказать и о Персии: если бы Персидская Империя не находилась при последнем издыхании, а персидский царь в качестве военачальника хоть немного напоминал своих предшественников... Взгляни на это под другим углом. Дыру, которую мы проделали в истории, вырезав из нее Александра, окружает множество факторов, которые сделали его появление возможным, и чем больше мы на них смотрим, тем более значительными выглядят они, и тем более мелким — сам Александр. Вполне возможно, если бы Александр умер недельным младенцем, греки, или македонцы, или и те и другие вместе все равно опрокинули бы трон Великого Царя и овладели его империей. Может быть, это заняло бы больше времени; а с другой стороны, они бы выполнили эту работу тщательнее.