Александр у края света - Страница 54

Наконец прибыл Аристотель, и по этому случаю ко мне явился Лисимах.

По сей день не могу понять, был ли Лисимах макендонцем с дефектом речи или иностранцем, слишком долго прожившим в Македонии. Как правило, общение с македонцами не вызывало у меня никаких проблем, но диалект или акцент, уродующий речь Лисимаха, делал ее совершенно непонятной для меня, что приводило к крайне неловким ситуациям, когда он уведомлял меня об изменениях в расписании. Это был высокий, тощий мужчина загнанного вида с маленьким носиком и огромными глазами; громкие звуки заставляли его подпрыгивать, даже если не были неожиданными. Когда школа только начинала свою деятельность, юный Александр, высланный сюда против воли из Пеллы, выказал свою недовольство тем, что обьявил ей бойкот. Лисимаху удалось склонить его к сотрудничеству, придумав сложнейшую ролевую игру, в которой Александру отводилась роль молодого Ахилла, а сам Лисимах играл престарелого наставника Ахилла — Феникса. Сперва вся школьная деятельность строилась в соответствии с правилами этой гомерической игры; каждому была назначена свою роль, из которой нельзя было выходить ни на мгновение. К моему появлению условия значительно смягчились, так что героев Гомера следовало изображать только на утренних собраниях и после ужина. Даже это было для меня чересчур; поскольку я вышел на сцену поздно, то мне досталась последняя незанятая роль — лукавого Одиссея, которого я ненавидел с самого детства. Кроме того, я совершенно бездарный актер. Изображая кого-то, кем я на самом деле не являюсь, я чувствую себя полным идиотом. Однако Лисимах по необходимости перевоплощался в Феникса со страстью, которая выдавала в нем подавленный театральный гений. В конце концов из всех гомеровских героев Феникс выписан с индивидуальностью и яркостью характера, которые сделали бы честь небольшому клубню; для того чтобы играть столь блеклого персонажа так старательно и так долго, Лисимах должен был обладать воображением, с помощью которого можно гнуть железные балки.

Вне этой роли Лисимах был педантичным, вечно озабоченным человеком без особого таланта к руководству, отмеченным неприятным обыкновением срываться в рыдания всякий раз, когда что-то шло не так. В поздние годы Александр демонстрировал искреннюю привязанность к старому дуралею, которая вполне укладывалась в его склонность быть добрым к простым, скромным людям, согласным с каждым его словом.

Я представляю, как ты смотришь на меня, Фризевт, и криво усмехаешься; что за мелочный человечишко, думаешь ты, не упускающий ни единой возможности плюнуть в великого Александра теперь, когда он умер. Может быть, может быть. Я никогда не утверждал, что парень мне нравился, даже в самый разгар моего героепоклонства. Но главной причиной, по которой я натягиваю свою лучшую маску Брехливого Пса, говоря о нем, является тот факт, что отчасти и я ответствен за то, каким он стал. И если бы я писал по-гречески, ты бы, возможно, понял меня лучше, поскольку мы используем одно слово для таких понятий, как «ответственность» и «вина». Я поучаствовал в формирование только самой малой части характера Александра, и притом руководствовался самыми-самыми лучшими мотивами. Я искренне хотел подготовить его — и остальных мальчиков тоже — к карьере правителя; я не проводил контролируемый эксперимент по созданию царя-философа и не пытался добиться влияния на трон, когда его займет царевич, и даже не просто отрабатывал свои деньги. Я пытался помочь.

Мне приходится жить с сознанием того, что мир был бы куда лучше, если бы я умер при рождении. Я чувствую ответственность, но не вину.

Ну да ладно.

Лисимах пришел ко мне, чтобы объявить мне расписание, рассказать, что, где и когда я должен делать, а также сообщить другие полезные сведения, за что я был ему благодарен. Покончив с полезной информацией, он поднялся и направился к выходу, затем вдруг вернулся, снова сел на место и ухватил меня за локти.

— А теперь послушай, — сказал он. — Ты афинянин.

— Я знаю, — ответил я, пытаясь высвободиться из его хватки и притом сделать это незаметно.

— Ты афинянин, — повторил он. — Я уважаю афинян. Ваш театр, ваша поэзия, ваша философия — все это я уважаю. Афиняне — великий народ. Вы столько всего дали Греции.

— Спасибо, — сказал я.

— И поэтому я хочу предостеречь тебя, — продолжал он, не обращая внимания на мои слова. — Ты не знаешь этот народ, как знаю его я, ты не знаком с их образом мысли и жизни. Ты их не понимаешь. Поэтому очень важно, чтобы ты запомнил, что я тебе сейчас скажу. Понял?

Я кивнул, рассчитывая, что он побыстрее закруглится и уберется восвояси. Он не так давно ел лук. Это было довольно очевидно.

— Хорошо, — сказал он. Слушай. Македония — это царство, монархия. Ты не понимаешь, как она работает. В монархии нет правого и неправого, добра и зла, здесь есть только две вещи: что Он хочет и чего Он не хочет. В монархии нет такого слова — зачем. Если Он говорит, что небо зеленое, он зеленое. Если Он говорит, убейте моего первенца, его убивают. Если Он говорит, принесите мне голову негодяя, убившего моего сына, это выполняется так же быстро.

Нет ничего неправильного. Нет никаких зачем. Только «Да, господин» и все. Тебе, афинянину, необходимо об этом помнить, пока ты здесь.

— Я буду держать это на уме, — ответил я, стараясь не меняться в лице. — Благодарю тебя, что поделился со мной своими соображениями.

Лисимах рассматривал меня некоторое время, будто пытался разгадать какой-то тайный шифр.

— Просто помни об этом, — сказал он. — И будь осторожен. Помимо Него в Македонии нет никакого закона.